«Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его…» Про человеческий род нам все расскажет Евангелие. История балета короче истории человечества, но выстраивается по тому же принципу: Новерр и Дидло на древних нижних ветвях, Ратманский и Самодуров, Лайтфут и Леон на расцветающих сегодня. Национальный балет Нидерландов для своей программы отобрал тот кусок истории, что начинается с Баланчина: его когда-то «родил» Петипа, а он уже — ван Манена и Форсайта.
Родительство — как и в обычной жизни — не означает прямого сходства: «потомок» в балетном зале, как и потомок в квартире, может бурно восставать против «родителя», выстраивая свою жизнь, придумывая свой язык. Но проходит время, и мы видим семейные черты — в повороте головы, в любви к кофе с миндалем, во вдруг возникающем в тексте старинном па, органично вписанном в поток сегодняшней танцевальной речи. Трех хореографов, чьи сочинения привозит нам амстердамский театр, объединяет многое, и прежде всего — музыкальность.
Из Баланчина для этой программы театр выбрал «Who cares?». Это Гершвин и Херши Кей, это джаз и Бродвей, перелитые в безупречную классическую форму, но не потерявшие своей витальности. Баланчин, в постановках выбиравший себе в собеседники европейских лириков и интеллектуалов (от Чайковского до Стравинского, от Вивальди до Равеля), с азартом следует за музыкой американского континента — разглядывая в пассажах, что кажутся иногда слишком «эстрадными», нежность и глубину. Он не извиняется за то, что выбрал слишком простой мотив — он предлагает нам понять, как этот мотив на самом деле сложен.
Ван Манен поступает ровно наоборот: сочиняя «Маленький реквием» на музыку Хенрика Миколая Гурецкого, он сложную конструкцию одного из столпов европейского минимализма представляет нам как сочинение лирическое, апеллирующее к сердцу, а не только к интеллекту. Постоянные собеседники ван Манена — Бетховен и Равель, Моцарт и Дебюсси, он слышит музыку как никто — собственно, только Баланчин так ее слышал и был готов с таким удовольствием подчинять свою хореографию оркестру или фортепиано (Мариус же Петипа вежливо, но непреклонно музыкой командовал). Ван Манену в голову не приходит спорить с музыкой, взрывать ее противоречием — он полностью принадлежит ей. Как и его танцовщики. За полсотни лет карьеры хореографа ван Манен воспитал буквально сотни артистов, повлиял не только на балерин и премьеров, работавших и работающих в Нидерландах, но на весь строй кордебалета — текучий, быстрый, нежный и виртуозный. При этом, с его подачи, в труппе вообще отсутствует «трансляция рекордов»: самые сложные вещи выполняются так легко, будто их может сделать кто угодно. Естественность прекрасного — вот что отличает балеты ван Манена. Вот и в случае с Гурецким ван Манен проявляет естественное в музыке, будто по чертежам собранной, — и «Маленький реквием» становится одним из самых завораживающих балетов.
Но — Форсайт в этом же ряду? Человек, не слишком почитающий мелодию. У него на сцене часто раздаются скрип и скрежет, танцовщики вдруг начинают разговаривать — или вовсе движения идут в тишине (при первых появлениях спектаклей Форсайта в наших широтах зрители периодически думали, что фонограмма сломалась). И тем не менее, Форсайт делает ровно то, что и его старшие коллеги. Он слышит музыку и безупречно соединяет с ней движение. Вот только музыка эта принадлежит нашему времени. А наше время скрежещет тормозами, вскрикивает обрывочными репликами и (кто нынче поет серенады?) объясняется в любви по смс. Музыка Форсайта вырастает напрямую из жизни — и хотя это пугает порой тех людей, что ищут в театре спасения от обыденных проблем, она помогает им выжить, все-таки гармонизируя звуковой ряд больших городов. На Dance Open амстердамцы привозят «Шаги и части» Форсайта на музыку Тома Виллемса — где буквально по шагам показано, как из городского сора вырастает балет XXI века.
Что еще объединяет трех великих хореографов? Отношение к линии. Казалось бы: Баланчин и ван Манен обычно линию длят, подчеркивают, Форсайт же намеренно ее ломает. Но ровно в «Who cares?» Баланчин с удовольствием фарширует текст острыми углами — теми, что для Форсайта станут ежедневным словарем, уже обыденным, «дедушкиным», нуждающимся в развитии, но совершенно точно не забытым. «Генеалогическая ветка» раздваивается, ван Манен и Форсайт — параллельные наследники Баланчина, не последовательные. Баланчин одновременно работал для вечности и откликался в сюжетных постановках на события, современником которых он был; ван Манен всегда говорит с божественной Вечностью, Форсайт слушает сегодняшний шум за окном. Но все они — действительно родня, и смотреть три их спектакля подряд — как путешествовать по грандиозному семейному альбому. Угадываешь родство и видишь — по прическе, манере смотреть в камеру, выстраиванию комбинаций — с чем в своем предке твой современник категорически не согласен.
